Первый нехороший человек - Страница 66

Парочка, растянувшаяся на траве, улыбалась Джеку.

Они нас знают?

Нет. Люди просто улыбаются тебе, потому что ты – ребенок.

Но парочка принялась махать. Это был Рик и какая-то женщина. Они подошли к нам.

– Я как раз говорил: «Это она? Нет, да, нет».

– Как раз это он и говорил! – подтвердила женщина. – Правда-правда. Я – Кэрол. – Она протянула руку.

Я оглядела парк. Он тут живет? Нигде поблизости не было ни шалаша, ни спального мешка. Кэрол – опрятная, обычная; на вид – преподаватель в колледже.

– Это он? – спросил он, глаза влажные.

– Джек, да.

Он принимал тебя.

Ты смеешься.

– Никогда тот день не забуду. Он был синий, как голубика – я же рассказывал?

Женщина от души кивнула.

– Ты пришел домой, бросил инструменты и сказал: «Милая, нипочем не догадаешься, что я сделал только что». – Она сунула руки в карманы юбки и улыбнулась. – Но ты не впервые спас положение, милый.

Рик – либо бездомный человек, с которым она живет и зовет его «милый», либо он – ее муж.

– Я немножко поработал медиком во Вьетнаме, – скромно пробормотал Рик. – На вид он точно здоров.

– У него теперь все в порядке.

– Правда? – Глаза у Рика сделались круглые и страдальческие. – А мать?

– У нее все отлично.

Кэрол похлопала его по спине.

– Он несколько недель после рождения спать спокойно не мог.

– Надо было позвонить, – сказал Рик. – Я боялся узнать скверные новости.

Не садовник – он даже замурзанным не был. С чего я решила, что он бездомный? Потому что он всегда приходил пешком. Без машины. Я покосилась на него и задумалась, догадался ли он о моей ошибке. Но если ты не бездомный, никогда не подумаешь, что кто-то им тебя считает. Я показала в сторону своего дома и сказала, что Джеку почти пора спать.

– Мы как раз тоже собирались возвращаться, – сказала Кэрол, показывая в том же направлении. – От вас в нескольких кварталах.

Сосед с пристрастием к садоводству и без сада. Вот и все. Первое ли это прозрение из многих? Завалит ли меня правдами, одной за другой? Скорее, это все же исключение.

Отдельно взятый пример ошибочного определения, – пояснила я.

Добросовестная ошибка, – согласился Джек.

Мы пошли вместе, и Рик настоял, что ему надо проверить мой двор.

– Ну и кавардак. Нельзя было мне так все оставлять. Как улитки?

Я не смогла вспомнить, когда последний раз видела хоть одну. Ведро опустело. Похоже, они ушли вместе с Кли.

Кэрол собрала лимоны с моего дерева и сделала у меня на кухне лимонад.

– Не обращайте на меня внимания, занимайтесь своими делами.

Я прошлась с Джеком по дому, называя ему имена предметов.

Диван.

Диван, – согласился он.

Книга.

Лимон.

– Здесь так тихо, – сказала Кэрол, вытирая руки о мою посудную тряпицу.

– Я берегу покой – для ребенка.

– Вы с ним вообще разговариваете?

– Конечно, разговариваю.

– Хорошо, малышам это нужно.

Они оставили лимонад и пообещали вернуться в следующий четверг с кишем. Я заперла дверь. Разговариваю ли я с ним? Да только этим и занимаюсь! Уложила Джека на пеленальный столик.

Весь день напролет! Я десятки лет с ним разговариваю.

Ну вот, порядок, правда? Приятно быть чистеньким и сухим.

Ладно, конечно, я не ору ему, как железнодорожный кондуктор. Но мой внутренний голос гораздо громче, чем у большинства других людей. И он неумолчен.

А теперь натянем штанишки.

Думаю, не исключено, что кому-то извне могло бы показаться, что я все делаю в полной тишине.

Чик-чик-чик, вот. Все готово.

Я похлопала его по животу и заглянула в распахнутое лицо. Сокрушительная мысль: малыш Джек невинно живет в немом мире. Все слова, все нежности – он не слышал ни одной?

Я прокашлялась.

– Люблю тебя. – Он тряхнул головой от изумления. Голос у меня оказался тихим и официальным, вышло, как у деревянного папаши 1800-х. Я продолжила: – Ты моя сладкая картошечка. – Получалось дословно, будто я сообщала ему, что он – подземный овощ, корнеплод. – Ты – малыш, – добавила я на случай, если по предыдущему пункту возникло недоразумение.

Он вытянул шею, пытаясь понять, кто там. Конечно же, он слышал, как я разговариваю, но всегда с кем-то другим или же по телефону. Я уложила его на кровать и расцеловала в пухлые щеки, еще, еще. Он закрыл глаза, милостиво претерпевая.

– Не волнуйся, тут не я одна. Есть и другие люди.

Кто? – сказал он. Нет, не сказал. Он просто ждал, что́ случится дальше.

Сюзэнн, снимая обувь, салютовала, и это, видимо, означало, что я фашист, раз настаиваю, чтобы все разувались.

– Ты и другие японские ритуалы практикуешь или только этот? – спросил Карл.

– Только этот.

– Мы обыскались детского подарка, а в последний момент обнаружили совершенно невероятный магазин шляп, – сказал Карл, бродя по гостиной. – В смысле, эти шляпы – все равно что из музея какого, музея шутов. За них легко можно было бы просить сотни долларов, но большинство стоило двадцать долларов и дешевле.

– Но детских размеров у них не нашлось, – сказала Сюзэнн.

– Только универсальные размеры. Мы подумали, может, у него крупная голова… размер как у взрослого…

Джек застенчиво улыбался, а дедушка с бабушкой впервые на него смотрели, оценивая его череп.

– Слишком большая, – сказала Сюзэнн, вытаскивая трень-бренькавший шутовской колпак из сумочки. Джек ринулся к колпаку.

– Бубенчики, – объяснила я. – Звонкие бубенчики. Ты же никогда не видел бубенчики, правда? Ему очень нравится, спасибо. – Джек забыл о бубенчиках и попытался всунуть кулак мне в рот. Он стал это делать с тех пор, как я начала разговаривать с ним вслух. А еще он начал тискать страницы книг, трясти все, что гремело, складывать чашки в пирамидку, кататься по полу, жевать ноги игрушечного жирафа и умилительно тянуться ко мне с поскуливающим восторгом всякий раз, когда мы разлучались дольше, чем на несколько секунд. Или ничто из этого не было новью. Может, с тех пор, как пелена моего внутреннего диалога спала, я просто начала все это замечать гораздо острее. Он, казалось, все меньше походил на Кубелко Бонди и все больше на ребенка по имени Джек.