Первый нехороший человек - Страница 46

– Выйдет с этой потугой.

Кли открыла глаза и послушно кивнула, словно у них долгая совместная история.

– Глубокий вдох, – сказал Рик. Она глубоко вдохнула. – Выдыхай шумно и тужься. Сильнее.

Ребенок вышел с потоком жидкостей, и Рик его поймал. Мальчик. На вид мертвый, но я знала из родовых видеозаписей, которые нам показывали на занятиях, что это нормально. Впрочем, тишина стояла жуткая. И гадкий запах. Рик наклонил ребенка на бок, и ребенок кашлянул. А затем пискнул. Не как человек, издающий первый в своей жизни звук, а как старая ворона – немного устало, немного безропотно. Затем вновь тишина. Рик уложил ребенка на пол и отрезал пуповину бывалым движением моих ножниц для ногтей. Перевязал обрубок своим стерилизованным шнурком. Кли попыталась встать, но судорожно осела на корточки. Между ног у нее выпала куча потрохов. Плацента. Она прислонилась к кровати.

– Подержи его ты.

Он почти ничего не весил. Ноги покрыты зеленой слизью, вроде горохового супа, глаза закачены, как у старого пьяницы, который пытается понять, где находится. Бледный, пьяный старик с безвольными руками и ногами.

– Бледный, да? – сказала я.

Посмотрела на кожу Кли, смуглую даже сейчас.

– Ты не бледная сама. Отец у него бледный?

Я попыталась вспомнить каждого бледного мужчину из мира Кли. Ребенок был очень светлым, едва ли не сизым. Кто из наших знакомых сизый? Кто, кто, кто из наших знакомых сизый? Но этот вопрос – лишь карнавальный наряд, глупый клоунский нос поверх настоящей моей мысли.

– Звоните 911, – сказала я.

Кли подняла сонную голову, и Рик замер.

Телефон был у меня на коленях; Рик медленно его забрал.

– Гороховый суп. Мы это проходили на занятиях. Он означает что-то нехорошее. Звоните 911.

Ребенок сделался темно-синим, почти фиолетовым. Секунды, думала я, у нас всего секунды. Внезапно раздался перистый звук, словно раскрывались исполинские мокрые крылья – это тело Кли отлипало от пластиковых пакетов для мусора. Она встала. Огромная рука выхватила у Рика телефон. Она набрала и назвала адрес, она знала почтовый индекс, она знала, с какой улицей ближайший перекресток, диспетчер выдавала указания, Кли отчетливо озвучивала каждое: «обернуть в полотенце», «прикрыть макушку» – и я выполняла каждую задачу с необычайной ловкостью, словно отрабатывала этот сценарий много дет, эту симуляцию спасения ребенка, а теперь выпала возможность ее задействовать. Рик наблюдал из угла, взъерошенный и сжавшийся: он вновь стал бездомным садовником.

Люди из «скорой помощи» покрикивали и швыряли оборудование, как штурмовики. Кли завернули в бежевое одеяло. Взрослая женщина атлетического телосложения вела над ребенком какой-то счет. Может, подсчитывала, сколько секунд прошло с тех пор, как ребенок умер. Она все не умолкала, счет мог длиться вечно – если она считала, сколько он уже мертв.

Когда я залезала в «скорую», Рик вручил мне «таппервер».

– Я ее отмыл, – выкрикнул он. – Все чистое.

Спагетти, – подумала я. – Спагетти Кейт, на случай, если мы проголодаемся.

Глава десятая

В его крошечное горло сунули что-то громадное. К незажившему пупку присоединили шнур. Покрыли его белыми липучками. Паутина проводов и трубок сплела его со множеством громких пищавших приборов. Ребенка едва хватало на все, что в него пришлось затолкать.

– Думаешь, они знают? – прошептала Кли с кресла-каталки.

Мы держались за руки в складках наших белых больничных рубашек – из наших сцепленных побелевших костяшек образовался маленький твердый мозг. Я поглядывала на медсестер. Все знали, что ребенок на усыновление.

– Это не важно. Главное, чтобы он не знал.

– Ребенок?

– Ребенок.

Не было ужаснее мысли, что этот ребенок сражается за свою жизнь, не догадываясь, что он в этом мире совершенно одинок. У него не было родни – пока не было: юридически мы могли уйти и больше не вернуться. Мы стояли, как зачарованные преступники, забывшие удрать с места преступления.

Мой собственный мозг и его мысли были лишь далеким шумом. Имело значение только одно: раз в несколько секунд она или я сжимали кулак, что означало живи, живи, живи. Притащили пакет с кровью – из Сан-Диего. Я там один раз была в зоопарке. Представила, что кровь взяли у мускулистой зебры. Это хорошо: люди вечно чахнут от разбитого сердца и воспаления легких, а звериная кровь – она крепче, живи, живи, живи. Нас подозвал мясистый мужчина в медицинской одежде.

– Он в стабильно критическом состоянии. Если начнет терять цвет, вам необходимо будет его оставить в покое.

Он показал Кли, как засовывать руки в дырки в прозрачном пластиковом инкубаторе. Ладонь младенца как по волшебству обернула ей палец. Это просто рефлекс, сказал мужчина. Живи, живи, живи.

Кли бормотала какой-то повторявшийся напев, я его едва слышала; поначалу казалось, что это молитва, но чуть погодя я поняла, что это просто «Ой милый мальчик, ой милый малыш», снова и снова. Она перестала, лишь когда пришел главный врач, высокий индиец. Лицо у него было жутко серьезное. Лица у некоторых людей всегда так выглядят, этих людей просто такими вырастили. Но когда заговорил, стало понятно, что он не из таких. Несколько раз прозвучало слово «меконий»; я это слово запомнила еще на занятиях: экскременты. Меконий оказался аспирированным, а это привело к СЛГН. Или СЛГМ. Он говорил медленно, однако недостаточно медленно. Оксид азота. Вентиляция. Мы кивали и кивали. Мы были актерами телевидения, которые кивают, – плохими актерами, из-за них все выглядит ненастоящим. Он завершил словами «пристальное наблюдение». Мы забыли спросить, выживет ли ребенок.